Белая таежка - Страница 17

Лицо у него сделалось вдруг такое, словно он по ошибке вместо малины калину разжевал.

— Это не нефть, Миша, а окислы железа-а…

— Почем ты знаешь? — вспыхнул я, готовый пустить в ход кулаки, будто не кто иной, а именно Кольча во всем виноват. Бывает со мной такое.

— Видишь, пленка на мелкие кусочки раскололась? Будто она стеклянная…

— Ну и что из этого?

— А вот что! — Кольча взял у помалкивающего командора пузырек и плеснул из него черную густую жидкость в болото. — Это настоящая нефть, Миша. Гляди. Она на кусочки не будет колоться, сколько бы ты по ней ни дубасил.

Он еще что-то хотел сказать, но я вырвал у него прут и сам хлестнул им по воде, да так, что брызги полетели во все стороны. Ванюшка усмехнулся, вытираясь, шагнул поближе, и мы нагнулись с ним над болотом. Свежее маслянистое пятно от нефти не разбежалось и не раскололось. Причудливо изгибаясь, сочные фиолетовые полосы с желтой окантовкой тягуче расплылись по мелкой ряби и, как только она улеглась, побежали-побежали навстречу друг другу, слились опять вместе.

— Эх ты, ге-олух! — Кольча дружески шлепнул меня по плечу.

— Сколько нам дядя Костя в письмах твердил: «Прежде чем что-то найти, надо сначала искать научиться!» Это же типичные окислы железа, а ты их за нефть принял. Результат распада гниющих растений.

15

Ели мы гречневую кашу с топленым маслом и на вечернюю зорьку любовались.

Много уж зорек — вечерних и утренних — довелось мне встретить в тайге: на охоте и на рыбалке, на сенокосе, в кедровниках, когда ходили шишковать далеко от Басманки. Но эта поразила меня необычайной сочностью своих красок. Солнце скрылось за макушки елей, и небо заполыхало. А поближе к нам на высокой гриве за островом тоже елки стояли, и все высоченные, как на подбор. Отпечатались они вдруг так четко и рельефно, точно их вычеканили из металла. Они стояли плотно, плечом к плечу, как солдаты в сомкнутом строю, а за ними словно развернутое гвардейское знамя реяло.

— Вот это видочек! — зачарованно протянул Кольча.

— Давайте-ка спать укладываться, — как-то совсем по-взрослому пробасил вдруг командор и полез в палатку. — А то вас завтра не добудишься.

Ложимся на перину из еловых лап. Пахнет хвоей, смолой, горечью древесной коры, лесными травами и сырым мхом с болота. Вдыхая эти родные ароматы таежные, я люблю засыпать под шум елей и сосен. А вот сегодня мне не спится, мотор все из головы не выходит у меня. Нутром чую: что-то тут нечисто…

Колокольчик меня удивляет. Где так наплетет сто бочек арестантов, а тут придумал, что у Валюхи был еще один мотор в заначке, и на этом успокоился. Никак не допускает мысли, что это Антошкина работа.

Ванюшка уже похрапывает, Кольча тоже сладко начал посвистывать носом, уткнувшись в мое плечо. А я свой сон спугнул мыслями о моторе, опять встревожился.

Лес шумит уныло, монотонно, и вот уж начинается в таежном царстве-государстве ночной разговор. Пронзительно и грозно донеслось откуда-то издалека: «Ух-ух!»

Это филин пугач. Ночным королем тайги зовут его у нас. Горлопанит всегда почем зря.

Выпь на болоте закричала: «Уу-уп! Уу-уп!» Протянула три раза, передохнула и по новой давай упать.

Проскрипело сухое надтреснутое дерево, набежала на берег волна-плескунец, и где-то далеко-далеко петушок пропел звонко. Маленький такой куличок.

— Вау-ау! — отрывисто пролаял вдруг за протокой гуран.

Шел по своим делам или захотел напиться, а в ноздри ему с острова человечьим духом шибануло. Далеко теперь удрал с перепугу. Очень чуткий и осторожный зверь.

С гурана мысли мои на Галку перекинулись. У нас в Басманке Галкину мать гуранкой зовут. Она казачка забайкальская, а их гуранами прозвали за характер. Вот и Галка тоже гуранка по характеру. Отчаюга и забияка. После того фингала, который она мне еще в пятом классе поставила, мы с ней на ножах. Но дело не в отношениях. Куда она с озера пропала? Ведь она прямо нам заявила: от меня вам не отделаться. Галка не тот человек, чтобы сдаться без борьбы, это уж точно. А вот отстала, и все, три дня уж как мы из дому.

Какой-то непонятный страх навалился на меня. В незнакомых местах ночами я всегда побаиваюсь, а кого — и сам не знаю. Умом-то понимаю, что глупо бояться неизвестно кого или чего, а вот страшновато делается — и все тут. Кольча однажды мне признался, что и он тоже побаивается. «Это пройдет, Мишаня, — успокоил он меня. — Такое чувство в нас еще от пещерных людей держится. Подарок наших далеких предков. Сколько у них в лесу всяких врагов было? А оружие какое? Каменный топор да копье!»

Но вот мало-помалу усталость придавила меня, и я заснул. Слышу сквозь сон, плачет кто-то рядом. Маленький ребенок плачет. Откуда на этом необитаемом острове в тайге ребенку ночью взяться? Я сжался весь, будто в ожидании удара. А ребенок плакать перестал и давай зубами клацать. У меня отлегло от сердца: сова.

— Миша, Миша! — в ужасе прошипел над ухом моим Кольча, толкая меня под бок.

Я молчу будто сплю, а самого смех разбирает.

— Ребенок плачет! Послушай…

— Сова! — прыснул я.

Кольча не сразу успокоился. Я начал рассказывать ему, как мы однажды эту самую сову за жар-птицу приняли. Маленькие еще были. Вот набрались страху! В дупле она сидела, а там гнилушки. Вывозилась вся, выпорхнула ночью у нас над головами и понеслась над опушкой кометой огненной…

— Когда вы угомонитесь, полуночники? — заворчал на нас Ванюшка, переворачиваясь на другой бок. — Скоро уж развидняться начнет.

Верно, июньские ночи — с воробьиное крылышко. Я повернулся спиной к Кольче и сразу же заснул.