Белая таежка - Страница 23

— Герой! — усмехнулся Ванюшка. — Штаны с дырой!

Штаны у Кольчи и на самом деле были порваны по шву чуть ли не до коленки. Зацепился за сук валежины, когда мы задавали лататы.

— Укокошат где-нибудь в глушняке — и концы в воду! — пробурчал я угрюмо. — Закон — тайга, прокурор — медведь!

— Ничего себе заявочки! — вскочил Кольча. — Мы же на подвиг идем, Миша! Вот он, подвиг, достойный мужчины!

— А перед подвигом иди пока выспись хорошенько, — сказал командор самым постным голосом. — Утро вечера мудренее.

Я достал из нашей походной аптечки бинт и флакончик с йодом, промыл у речки рану на коленке и перевязал. Галка вызвалась мне помочь, но я турнул ее подальше.

Ночь прошла спокойно, а утром командор объявил нам, что теперь в разведку он пойдет сам.

Кольча не остыл даже во сне, был такой же взвинченный, как вчера ночью.

— Ванек, учти, они вооружены до зубов. С твоей медлительностью я бы не рискнул… Потом еще габариты твои не для разведки. Скажешь, нет?

— Ладно, помолчи! — отрубил командор. — Миша, за меня остаешься. Следите за переночуйкой. Как только эти хлюсты уберутся, плывите туда и ждите меня там. Только чур не гоношиться, если я припоздаю.

Никто из нас не сомневался теперь, что Антошка со своим дружком направятся вверх по реке, к нагорью. В нашей стороне им делать нечего. Но на всякий случай, конечно, надо будет сперва убедиться, куда их понесет, а потом уж лодки на воду вытаскивать.

Ванюшка проснулся рано, будильник его разбудил, и все уже приготовил для разведки. С собой взял еды в карманы куртки, Кольчин бинокль, ружье, патронташ. Плыть решил на веслах в Галкиной пироге. Ее же легко спрятать везде: взвалил на плечо и унес, куда надо.

— Погоди! — остановила командора Галка, когда он уже садился в лодчонку. — Забыл таежное правило? Пошел на день, еды на три дня бери.

И она засунула ему во внутренний карман куртки кружок колбасы, а в карманах брюк разместила еще штук пять пирожков с осердием.

Ванюшка уплыл, а вскоре и мы тронулись в путь: золотничники, как мы стали звать теперь Антошку с его дружком, встали раненько, торопятся на старанку, видать, самородочки добывать. Едва они успели переправиться в надувной резиновой лодке на другую сторону Кутимы, как к «хижине Джека Лондона» подъехал на олене старик эвенк. С ним был целый караван оленей с навьюченными мешками. Ясно было, что к золотничникам он не имеет никакого отношения.

Миновали последний поворот Кутимы, и вросшая в землю переночуйка под кедром-великаном приветливо мигнула нам единственным оконцем. Эвенк уже разгрузил своих оленей и пустил их пастись. На вчерашнем месте горел костерок, уставленный закопченными котелками.

Старик встретил нас как дорогих гостей, помог лодки вытянуть на берег.

— Ты зачем скандалишь? — прикрикнул он на свою горластую пестренькую собачонку, разразившуюся для порядка не очень злым, но громогласным лаем. — Молчи давай, хвостом виляй. Гостей встречать-привечать, потчевать-угощать надо. На гостей серчать — борони бог!

— Бараний бог? — тихонько спросила у меня Галка.

Я отошел от нее, сделав вид, что не слышал.

— «Оборони» хочет сказать, а у него «борони» получается, — ответил за меня Кольча.

Галка, конечно, поняла, что я не желаю с нею разговаривать.

— Чаевничать будем, шибко хорошо кушать будем! — потащил нас к избушке добряк эвенк.

Чак и Дружок быстро освоились с Пеструхой его. Дружок по своей натуре пес ласковый, а Чак, я давно уже заметил, относится к собачьим потасовкам с величайшим презрением. В Басманке, бывало, подбежит к драчунам, ощерится и так рявкнет на них, что те сразу же подожмут хвосты.

Мы с интересом разглядывали эвенка. Лицом он очень похож на индейца, такими я привык их видеть в книжках на картинках да в кино: поджарый, бронзовый от солнца, с давно не стриженными длинными, спутавшимися волосами и голым, костистым подбородком. Я бы нисколько не удивился, если бы он назвался, скажем, Орлиным Когтем или Глазом Тайменя. Но старик назвался Иваном Прохоровичем, а выговор у него оказался точно такой же, как у наших деревенских кержачков такого возраста.

— Ты чо, паря, зенки-то пялишь на орончиков? — благодушно засмеялся эвенк над Кольчей. — Побаиваешься, однако? Они смирённые! Бодаться борони бог!

За эту потешную поговорку мы его стали звать промеж себя Борони Богом.

— В переночуйку ходи, — раскрыл он перед нами дверь. — Кушать будем. По тайге с пустым брюхом бегать — борони бог!

Одет эвенк был так, словно собирался ночью по тревоге и впопыхах да спросонок перепутал свою и чужую одежду. С головы до пояса на нем все казалось чужое. Голубой пиджак в крупную клетку почти новый, ярко-желтая майка, на груди которой крупно по-английски выведено: «Президент», чуть поношенная шляпа-тиролька. (Правда, без пера.) А ниже пояса на старике все сидит так, как надо, все свое. Добротные кожаные штаны и мягкие олочи, подвязанные под коленками шнурками, чтобы не опадали голенища.

Мы, конечно, делаем вид, что нас нисколько не удивляет этот яркий контраст в его одежде.

— Как в плашку попал! — с отвращением сдернул старик свой модный пиджак и швырнул бы под порог, если бы его не подхватил с налету Кольча. Руки не мои…

Борони Бог оказался человеком гостеприимным, общительным, компанейским. Вскоре мы уже многое о нем знали, не задав ему ни одного вопроса. Гостевал он в стойбище у своего сына, киномеханика и завклубом, справлявшего двадцатипятилетний юбилей. А сын, видать, большой пижон. И все, что из моды выходит, немедленно сплавляет отцу. А тот, как старый таежник, с ребячьего возраста приучен каждую тряпку беречь. Вот и приходится бедняге обряжаться во все, что скатывается с «гребня моды».